АЙТЕН ЮРАН: "ПСИХОАНАЛИЗ ТЕЛА или ТЕЛО В ПОЛЕ ЯЗЫКА"

Тело... позднейший продукт нашей древней культуры, дольше всех он подвергался осветлению, очистке, разборке и последующей сборке. Если Запад, в соответствии со своим именем, — падение, то тело — последний, самый тяжелый груз, который в нем опрокидывается.

Ж.-Л.Нанси

Возможно ли вновь говорить о теле, когда сказано так много, когда тело оказалось облачено в огромное количество текстов максимальной плотности и насыщенности, опутано сетями означающих, пульсирующих и разносящихся в вечном повторении и противостоянии душевному и духовному началам, в незаметном перетекании в текст анатомический, биологический, химический, физический, физиологический, религиозный, философский? Возможно ли говорить о теле в  современную эпоху: эпоху его пересобирания, лишения знаков отличия в хирургических трансформациях в стремлении к его бессмертному увековечиванию? Возможно ли говорить о теле в радикальных формах его выставления, оставляющих жуткий остаток, более не маскирующийся за представленностью тела воображаемого или тела сублимированного как максимально очищенного и освобожденного от физиологических функций и отбросов его функционирования? Означающее тело отсылает к парадоксальному сосуществованию оппозиций: целостности/фрагментарности, замкнутости/открытости, сокровенного/представленного, внутреннего/внешнего. Где начинается и где заканчивается тело? Где границы моего тела? Где грань иллюзии того, что это тело мое? Почему с телом связан знак обладания, присвоенности, — тело мое, и, в то же время, тело может явить свою максимальную чуждость. Тело живое, тело-двойник; тяжесть тела, легкость тела; боль и экстаз тела... Где тот зазор, в котором возможна речь о теле вне оглядки на извечный дуализм души и тела? Лакан говорил, что «есть что-то забавное и до странности непоследовательное в том, что мы обычно говорим: у человека есть тело». По словам Лакана, это выражение для нас звучит более осмысленно, «чем для кого-либо, ибо, вместе с Гегелем. мы зашли чрезвычайно далеко в отождествлении человека с его знанием, представляющем собой знание накопленное» [4:109]. Нанси, говоря об истории тела, помещенного в рамки картезианской оппозиции, с иронией замечал: «Не нужно задавать себе вопрос, почему это слово — холодное, тесное, жалкое, хранящее дистанцию, капризное — вдобавок гадко, сально, двусмысленно, похабно и порноскопично» [1:31]. На одном из путей преодоления этого дуализма, речь идет о том, чтобы помыслить тело чувствующее, тело, одаренное ощущением и способностью чувствовать. Помыслить тело чувствующее?!. Невыносимо тесным становится зазор, расщелина между мыслью, телом и чувством. Тело требует топологической метафоры выворачивания привычных  оппозиций: тело и есть «само отношение», посредством которого можно получить раскрытие чувства на мысль, внутреннего на внешнее, психического на соматическое. Тело бытийствует на границах, в точках разомкнутостей и неопределенностей внутреннего/внешнего у особых зон, зон-отверстий, эрогенных дыр. Невыносимо тесный зазор «между» улавливается в сетях психоаналитического языка, сам строй мысли в котором оказывается связан с гулом тела: с проторенными путями влечений, их судьбами как конфигурациями символических мет, прочерчиваемых на теле.

СОБЛАЗН ОБРАЗА или РАЗМЫШЛЕНИЯ НА ПОЛЯХ КЛИНИЧЕСКОГО СЛУЧАЯ

Прежде тело было метафорой души, потом — метафорой пола. Сегодня оно не сопоставимо ни с чем; оно — лишь вместилище метастазов и механического развития всех присущих им процессов, место, где реализуется программирование в бесконечность без какой- либо организации или возвышенной цели. И при этом тело настолько замыкается на себе, что становится подобным замкнутой сети или окружности.

Ж. Водрийар

Сама возможность говорения о теле для меня была связана с работой над случаем, который заставлял вновь и вновь задаваться вопросом о способах собирания тела в отнесенности к образу и об особенностях этого собирания в эпоху радикальной новизны образа. Сказанное ниже — не представление клинического случая. Скорее это шлейф удивлений, размышлений, другими словами, фон, сопутствующий работе с неговорящим ребенком четырех лет с загадочной двигательной активностью, — с хаотичными, неестественными, рывкообразными передвижениями, прерывающимися замираниями и падениями. Особенный стиль управления телом, который, казалось, был лишен опыта боли, соседствовал с особым структурированием пространства «внешнего». Перемещение из одного пространства в другое для него оказывалось невозможным: эта необходимость ввергала его в драматические состояния, которым сопутствовали крик, плач. В процессе работы стало ясно, что в четырехлетней истории этого ребенка огромное значение имел виртуальный образ — любимый персонаж его компьютерной игры, нелепый человечек с саблей и мечом в руках : он буквально вырос вместе с этим образом. Казалось, что этот образ человечка представал жестким доспехом, прочерчивающим контуры тела субъекта. Этот случай заставлял задаваться вопросами: откуда эта гипнотизирующая власть кибернетического образа? Почему встреча с этим образом, завораживающим и пленящим, сыграла столь решающую роль в обретении образа самого себя? Какие изъяны в телесном конституировании в череде воображаемых и символических идентификаций обусловили такую патологическую роль от вторжения визуального образа?  Почему в калейдоскопе идентификаций, исходя из которых и формируется субъект речи, этот образ оказался столь доминирующим? Или, быть может, сама постановка этих вопросов «избыточна», и имело смысл говорить о простой имитации, подражании?!

Во фрейдо-лакановском смысле о подражании в мире человеческом речь не идет вообще. «Подражать — действительно значит воспроизводить некий образ. Но для субъекта подражать означает, собственно, вписываться в рамки некоей функции, выполнение которой его захватывает» [6:111]. Речь не идет о простой имитации, — речь идет о вписывании субъекта в функцию, то есть об идентификации в полном смысле этого слова. Данный субъект производил впечатление замурованного в своем склепе, затрудняющем доступ к символическому, что выражалось в его невозможности речи, а порою в невыносимости для него знаков присутствия Другого — голоса, взгляда. Сам способ артикуляции этих вопросов отсылал к стадии зеркала Лакана.

Стадия зеркала Лакана — стадия, оформляющая я. Образ предстает вместилищем, оформляющим безобразное реальное тело. Стадия зеркала, как стадия совмещения физического тела или организма со зримым образом, позволяет разметку тела в воображаемом регистре: возможность отныне быть представленным. Лакан отмечает: образ является посредником в овладевании субъектом своим телом. Образ создает приманку пространственной идентификации, оборачивающуюся формой целостного тела, своего рода протезом, опорой, жестким доспехом. Лакан называет эту целостность ортопедической, опрокидывание образа определяет как облачение в «доспехи отчуждающей идентичности, которая отметит своей жесткой структурой все его умственное развитие» [8:64]. По мысли Лакана, оформляющий рельеф образа ярко проявляется в двигательном стиле, свойственном субъекту: трансформация субъекта, принимающего на себя некий образ, придает свой стиль дальнейшему овладению двигательными функциями. В данном случае, действительно, можно было говорить об особом стиле управления телом субъекта, иногда напоминающем плохие возможности компьютера — с головокружительными трюками, падениями, зависаниями. Отличается ли данная идентификация с образом от любой другой? Напомню: речь идет об образе весьма специфичном.

Исследования в области различных парадигм визуальности отмечают радикальное отличие виртуальных образов от, например, фотографических, кинематографических образов. В виртуальной реальности особенным образом преломлен факт вынесенности вовне материальной основы, на которой обнаруживается образ. Эта вынесенность оборачивается вынесенностью вовне тела, управляемого нажатием кнопки, подкрепляющей иллюзию обладания телом, иллюзию его присвоенности. Тело изнутри выворачивается наружу, оказываясь за собственными пределами. Тело существует спроецированным на прозрачную границу экрана монитора, границу условности внутреннего/внешнего. Тело существует благодаря двойнику в тесном сплетении с ним. Образ тела совершает двойную операцию опрокидывания вовне: мое тело — вовне, на границе, более того, образ моего тела, в отличие от обнаруживаемого на зеркальной поверхности, ведет самостоятельное существование. Не субъект ведет образ в ликовании у зеркала. Виртуальный образ ведет субъекта. Вывернутость помещает тело в особое пространство, структурированное по законам виртуального, в котором существует возможность одновременного сосуществования в разных точках. Однажды исчезнувший образ на померкшем экране вверг этого ребенка в состояние жуткой паники. Наверное, это тот ужас, что испытали бы мы, подойдя к зеркалу и не обнаружив там своего отражения. Исчез образ тела. Он более оказался неподвластным нажатию кнопки. Исчезло представление о себе. Исчез я. Идет ли в данном случае речь о субъекте с изъяном воображаемого? Можно ли говорить в современности о рождении новой телесности, новых границ тела, особой формы чувственности, «особой» стадии зеркала?

Одно из воспоминаний мамы ребенка связано с огромной ее захваченностью компьютерными играми после рождения ребенка, от которых не отвлекало даже кормление грудью. Ребенок сосал грудь, наблюдая происходящее на экране. Сложная игра взглядов, образов на экране. Экран сна — понятие Левина: сновидение проецируется на белый экран, обычно невидимый сновидцем и символизирующий материнскую грудь. Экран компьютера, подменяющий материнскую грудь, преподносит готовый галлюцинаторный образ, готовое сновидение, лишенное чистой поверхности экрана. Взгляд матери, сконцентрированный в электронном свете, исходящем из монитора, свет монитора, подменивший взгляд матери, экран с вечно движущимся образом, открывают доступ в пространство, структурированное по другим законам, пространство, в которое оказалось буквально втиснуто тело субъекта. Захваченность виртуальным пространством создает визуальную ориентацию, подвластную особым кибернетическим законам структурирования пространства.